– Вы, если не ошибаюсь, как и сам ярославский театр, впервые в Архангельске…
– Да, по крайней мере, на нашей памяти такой поездки еще не было.
– О вас неоднократно упоминают как о режиссере, актере, короле советского авангарда, о режиссере, который ломает стереотипы… Согласны ли вы с такими формулировками?
– Знаете, не очень согласен. Давно, в юности, когда я был молод и мне приходилось осваивать театральное пространство, может быть, так оно и было. Сейчас же, мне кажется, я довольно традиционный и спокойный режиссер.
– Что же такое авангардный театр?
– Авангардный – это, наверное, тот, который сильно отличается от существующего сегодня в репертуарах государственных театров. Это что-то экспериментальное, что-то очень резкое, даже агрессивное…
– Это если говорить о форме?
– Да, конечно. Если же говорить о содержании, то современная молодая драматургия вообще достаточно авангардна, агрессивна и в чем-то даже депрессивна.
– В 2005 году вы признаны лучшим режиссером российской театральной провинции в 2006-м стали обладателем премии «Золотая маска», ваши спектакли неоднократно номинированы на эту премию, при этом практически всю жизнь вы работаете в провинциальных театрах. Почему не Москва или Питер?
– Так сложилось, что я закончил режиссерское отделение Щукинского училища и сразу поехал в провинцию ставить спектакли. Первым был очень маленький город Советск, в котором всего 40 тысяч жителей – для театра это практически ничто. Вся мая долгая жизнь-становление произошла именно в этом городе. Я очень рад, что не попал с самого начала в театр именитый, со знаменитыми артистами, с раскрученными медийными лицами. Наоборот, я служил в убитом, забытом богом маленьком театре, где судьба дала мне возможность построить именно тот театр, который я хотел, театр моей мечты.
– Получилось?
– Во многом да. Удалось добиться очень разных эффектов. Например, удалось добиться, что зрители перестали ходить в театр совсем – я считаю это одним из самых своих главных достижений. Бывали случаи, когда в театр приходил один зритель, и мы играли для него огромный спектакль. В этом и смысл – чтобы пришел человек в театр сам, купил билет сам, а не всучили ему в нагрузку, как это бывало в советские времена. И этот человек именно пришел в театр, а не случайно зашел. Я стремился именно к такому зрителю, и мои стремления во многом увенчались успехом.
– Но ведь и дальше были провинциальные театры?
– Да, они были уже более серьезные, крупные, и я был к ним уже внутренне готов. Был и московский театр – я дважды работал в театре имени Вахтангова, где поставил два спектакля с известными именитыми артистами: с Лановым, Маковецким, Симоновым… Это доставило колоссальное удовольствие и ощущение огромного театрального праздника. Но жизнь моя все равно связана с провинциальным театром, где нет суеты, где спокойная нормальная жизнь.
– Провинциальному театру можно добиться признания или стремиться к успеху необязательно? Ведь для одного же зрителя играли?
– Наверное, признания добиться все же сложно. И потом, ты ведь не можешь изначально стремиться к успеху – ты просто делаешь свое дело, а уж потом случается либо не случается. Сейчас, когда я стал довольно известен и признан, для меня странно. У нас ведь не соревновательное дело – оно довольно вкусовое и субъективное: одному нравится то, что другому не нравится категорически. Я, к примеру, люблю горячий, обжигающий театр, театр, который должен оставить какое-то потрясение и эмоциональное возбуждение.
В то же время мне дико нравится театр оперетты – такая радость, праздник, шампанское, но делать такой театр не умею.
– А как же быть со зрителем вообще? Вы думаете о нем, когда ставите спектакль?
– Я не могу думать о ком-то абстрактно. Я всегда думаю о том, если бы был зрителем я сам – человек, который не очень любит театр. Да, я могу признаться, что не очень люблю театр как зритель…
– То есть вы не ходите в другие театры?
– Естественно, в силу того, что я работаю в этой профессии, мне приходится ходить в другие театры, сижу в зале, терплю два-три-четыре часа, терплю спектакли, которые на меня редко производят впечатление. Вот, по большей мере, на такого зрителя я и ориентируюсь – на человека, который не очень любит театр, который пришел случайно, которого привела женщина.
Странно, но это так. Поэтому и ориентируюсь больше на мужчину, которого привела женщина, который шел в театр в тайной надежде попить в буфете пива. Именно он должен испытать потрясение.
– А театр должен потакать массовому зрителю?
– Скажу так: понравиться, наверное, хочется. Но стараться сделать для этого все – конечно, нет. Ты же стараешься максимально интересно для себя рассказать историю, которая тебе интересна. А уж понравится она потом кому-то или нет – это, как мне кажется, не слишком зависит от режиссера.
– Вы говорили о своей приверженности горячим и острым спектаклям. Это те, которые имеют отношение к злободневности, социальной или политической тематике, или это все-таки что-то другое?
– Нет, как раз политический театр – это совершенно не моя территория. И злободневность тоже. Мне кажется, театр вообще должен заниматься совершенно другими вопросами. Вопросы у театра вечные: что такое одиночество, что такое смерть, любовь, жизнь, что такое смысл жизни…
– Помимо Щукинки вы закончили еще и Ярославское театральное училище…
– Да, это мое первое образование, актерское.
– Вы работали в разных городах и теперь в Ярославле. Что-то тянет на родную сцену?
– Это, скорее, судьбоносная случайность. Когда я учился, в конце 70-х, Ярославль мне не нравился: город был очень грязный, пьющий, агрессивный. Мне дико не нравился этот театр – мы тогда были заняты в массовках, и нам казалось, что весь этот пафос, игра актеров – все неправда. Поэтому, когда судьба привела обратно в Ярославль, я очень этому сопротивлялся. Но сейчас мне все очень нравится.
– С тех пор остались знакомые люди, однокашники?
– Да, остались многие педагоги, актеры, они меня помнят. Да и город очень изменился с тех пор – теперь он красивый, спокойный.
– Но ведь театр остался тем же, что и раньше: репертуарным, академическим… Это плюс или минус?
– Формально это некий статус. Но статус – это, конечно, минус, поскольку статус – это всегда несколько завышенная самооценка.
– И у такого театра обязательно существуют свои правила…
– Да, естественно. Но приходится с этим форматом бороться. Ведь когда формат довлеет, театр становится мертвым. А хочется, чтобы был живой.
– Но вы сохраняете спектакли старого репертуара?
– Да, что-то из старого репертуара идет. Но мы специально хотим, чтобы репертуар был разнообразным.
– С режиссером и труппой находите общий язык?
– С режиссером общий язык находим легко – он молодой и инициативный. Труппа – за 60 человек. Это огромный коллектив, с которым невозможно справиться никому. Большая часть труппы – женщины, что еще более усложняет ситуацию. Когда происходит распределение, я знаю, что впереди очень тяжелых три-четыре дня, когда мне придется встречаться взглядами, когда ко мне будут подходить женщины, устраивать истерики, рвать волосы, кричать, что они всю жизнь отдали театру, приносить стопки рецензий и статей сорокалетней давности… И это надо пережить.
– Такая большая труппа – это тоже наследие академического театра?
– То наследие, которое сложилось к сегодняшнему дню. Русский репертуарный театр. Зато в труппе более половины – молодежь. Редкий театр, где есть такое количество талантливой молодежи.
– Если касаться уже по-настоящему злободневной темы: начиная новыми правилами в культуре, коснулись ли они вашего театра, запретом нецензурной лексики, и заканчивая дорожными картами – оценкой эффективности деятельности театра вплоть до анализа посещаемости и расходов.
– Многим из этого, к счастью, занимается директор. Законы есть, и мы им, конечно, подчиняемся. У нас есть спектакли, где ненормативная лексика является содержанием… В общем, не знаю, как сейчас будем работать. Вопрос пока открыт.
– Как вы сами относитесь к цензуре?
– Я считаю, что есть внутренняя цензура – это самое главное для любого художника, для любого творческого организма. Больше никаких цензур быть не может.
– Теперь, когда чиновник решает, давать или не давать деньги театру, исходя из посещаемости, разговор об одном зрителе, видимо, вообще не стоит. Театр может сам на себя зарабатывать?
– Тот драматический театр, который на сегодня существует у нас в стране, зарабатывать на себя не может. Это дотационное учреждение, которое требует государственных вложений.
– Вы говорили, что город можно назвать театральным, если у властей есть определенная позиция к театру. Что в Омске губернатор обязывает руководителей всех министерств смотреть каждую премьеру. Мало того, министры должны быть готовы к обсуждению спектакля. Это действительно работает?
– Конечно. В Омске работает один из самых интересных и успешных на сегодняшний день театров, только благодаря тому, что губернатор политически поставил на театр. Теперь это визитная карточка города. Когда приезжает любой знаменитый человек, его первым делом везут в театр.
– Вообще такая расстановка акцентов работает в других городах?
– Да. Когда власти кажется, что театр – это искусство для определенной группы, тогда все – театр заканчивается.
– Каким вы видите будущее театра вообще?
– К сожалению, я думаю, что он будет коммерциализированным. В Европе и Америке, за несколькими исключениями, театра уже давно нет. Такой театр, каким он существовал с Советском Союзе, был единственным в мире. Необходимость выживать в современных условиях ставит театр в прямую зависимость от зрительского спроса, поэтому русский театр движется в ту же сторону, что и европейский, – к вымиранию.
(Видеоверсия интервью – программа «Такие дела» на городском круглосуточном телеканале «ПС»)
