Архангельский молодежный театр поставил «Вальпургиеву ночь»

Автор постановки – питерский режиссер Искандер Сакаев, уже отметившийся резонансными работами над неформатным «Заводным апельсином» и совершенно непривычными для традиционного восприятия «Ромео и Джульеттой» и «Россией молодой». Как и ожидалось, очередная работа режиссера и труппы Молодежки стала настоящим культурным событием театрального сезона. Причем не столько в силу оригинальности жанра, сколько по причине видения самого материала, который, надо сказать, крайне сложен и несколько неудобоварим для привычного взгляда на мир. – Ерофеев сейчас особенно интересен для театра как поэт, создатель новой реальности языка, его игры со словом дали импульс для развития процессов происходящих сейчас в русской литературе и драматургии, – говорит о свое постановке сам Сакаев. Что до «реальности языка», то о ней предупреждается в афише спектакля – да, есть ненормативная лексика, но ее не избежать, сохранив органичной драматургическую лингвистику и абсурдный смысл происходящего. А из песни, как известно, слов не выкинешь. Довольно скандальная пьеса была написана Ерофеевым еще в самом начале эпохи, когда начало рушиться мировоззрение совка – в 1985 году, через 15 лет после наиболее известного его произведения «Москва-Петушки», давно вошедшего в список классики драматургического андеграунда. Впрочем, по существу. На первый взгляд, сюжет довольно прост – сумасшедший дом, в котором из-за одного психа погибают все обитатели его палаты, уверив в некую реальность своего существования, а на самом деле, отравившись метилом. Но это только верхушка выстроенного автором айсберга. Вся подводная часть глыбы переворачивает предлагаемую реальность с ног на голову, когда действительность начинает восприниматься зеркально – кто тут психи, а кто надзиратели и врачи. Советская система отношения к человеческой личности, поданная через призму главного героя-еврея, национальность которого активно педалируется на протяжении всего действа. Что-то подобное есть и у Бродского, и у Мандельштама, но здесь – авторская когнитивистика в чистом ее виде. Заключенный в четыре стены мир, где реальность оборачивается фарсовой трагикомедией, бред сумасшедшего обретает смысл, а палачи и жертвы меняются местами – все это составляет некий прототип воспринимаемой действительности, и с течением спектакля метафора становится настолько реальной, что грань между художественным вымыслом и происходящим в реальности действием размывается, а бал начинает править абсурд. Впрочем, никакой метафизики и отсылки к легендам. Вальпургиева ночь давно уже перестала быть описанием каких-то реальных историко-когнитивных данностей, но просто датой в календаре – канун 1 мая. Прямой отсыл как к известной советской действительности, так и к древним верованиям о разгуле нечистой силы. И вот, на сцене свершается некая бесовская пляска, когда психи, воспринимающие свою реальную жизнь как дурдом, сталкиваются с той самой реальной жизнью, ставшей дурдомом по ту сторону зарешеченных окон. Кстати, оформление петербургского сценографа Дины Тарасенко вполне соответствует – больничные матрасы своими характерными желтыми пятнами занятным образом воспроизводят на сцене карту Советского союза. И из тех же «больничных матрасов» сшиты и робы психбольных, и униформа врачей и медсестер – находка, не первая в Молодежном театре, но как нельзя лучше объединяющая внутреннюю и внешнюю действительность в единое целое, не позволяющее отделить одну от другой. Временами карикатурный, а временами и пугающий шарж действительности зачастую настолько узнаваем, что не укладывается в сюжетную хронологию. Хотя никаких временных рамок сознательно не задается – заключенный в четыре стены гротеск выплеснутый наружу, за границы высвеченного софитами пятна, проходящий сквозь зрителя порой вызывает почти осязаемое ощущение некоего разворачивающегося на сцене кошмара. А степень накала увеличивается по мере развития всего действа. Трагический финал и вовсе воспринимается как какой-то метафизический «Сайлент Хилл» – вереница то ли врачей, то ли какой-то нежити на фоне застывших в клетке тел – это, надо признать, и вовсе зрелище не для слабонервных. Тогда и метафора сатанинского действа из древних легенд уже сама по себе превращается во вполне стойкую самостоятельную мифологему. Карикатурное изображение человеческих пороков, странного подобия жизни в заключенном в себе тоталитарном мирке окончательно превращается в некий бал Воланда, жуткий темный карнавал, аллегорический смысл которого раскрывает порочность общественной системы, лишенной какой-либо морали – этакого царства безысходности и депрессии, единственный выход из которого – смерть, воспринимаемая каким-то ветхозаветным исходом, возглавляемым местным «пророком» Гуревичем. А за последней чертой – занавес… и никаких аплодисментов.