Попытка спрятаться за гигантизмом
Уже не первый раз создается ощущение, что режиссер пытается бороться с пространством. Есть мебельный целлюлит, а здесь он создается декорациями. Громоздкими, в сверхненужном количестве, что наталкивает на мысль: а не боится ли Орлов, что актеры не справятся? Этот гигантизм привел к созданию некоей конструкции полукруга с лестницами, окнами, намотанными экибанами, похожие то ли на гнезда, то ли на засохшие пучки. Из-за черного цвета сложно разглядеть, что там за кучки навязаны.
Первое, что связывает Орлова и Мейерхольда, – именно эта сложная конструкция. Работавший в 20‑е годы с Всеволодом Эмильевичем народный артист и театровед Борис Захава вспоминает репетиции «Леса» с Мейерхольдом. Чтобы не быть передатчиком чужих мыслей, без сожаления о газетном месте цитирую: «Мейерхольд отказался от средств сценических иллюзий и был убежден, что достаточно небольшого количества «бросков», намеков, возбудителей фантазии, например, гигантских шагов, висящая в воздухе дорога, голубятня, развешанное белье, беседка и т.д.»
Так вот, конструкция моста-лестницы, которую можно увидеть на фотографии 1922 года, очень сильно напоминает аттракцион, сооруженный в 2011 году. Особенно когда видишь фотографии постановки тех лет. Далее Заваха отмечает эпизод свидания Петра и Аксюши. «Большой успех имела и другая сцена Петра с Аксюшей, которую влюбленные молодые вели, то и дело взлетая в воздух на стоявших посреди сцены «гигантских шагах». Так вот, в версии Орлова актеры также без устали, демонстрируя акробатические навыки, без конца ползали по навесам. Отчего рядом зрители раздраженно шептали, как они устали от мельтешения и неприятных звуков. Если бы прием использовался один раз как символ юной энергии и недосягаемости друг друга, было бы понятно.
А постоянно метания по конструкциям типа «строительных лесов» теряют изначальную задачу.
Петр Гарриевич Мейерхольд?
Самым смачным оказывается эпизод, когда Несчастливцев с Аркашкой пытались получить у Восьмибратова. Наверное, Захава был провидцем, потому, читая его воспоминания, невольно понимаешь, как точно он описывает сцену опять же из 2011 года. В опять же варианте Орлова актер Дунаев, исполняя Восьмибратова, начинает вынимать отовсюду пачки денег. Из-за пазухи, из карманов сапог, потом снимает верхнюю одежду и остальную, оставаясь в исподнем. После чего хватается за сына, отбирая и его имущество. Зал в восторге: хоть какая-то динамика.
А вот что показал Захава Мейерхольду на одной из репетиций. «Я не препятствую, бери! – воскликнул я, с силой бросая на пол толстую пачку денег, и гордо посмотрел на своего обидчика: вот, мол, мы какие! – Бери! Еще бери! – прокричал я опять и, швырнув вторую пачку, снова сделал паузу, как бы говоря: знай наших! – Ах, вам и этого мало?! Еще бери! – полетела третья пачка, за ней четвертая.
И все! Больше денег у меня не было. Что же делать? Не долго думая, я снял с себя новую шубу, двумя руками высоко поднял ее над головой и швырнул на пол с такой силой, что с плохо подметенной сцены высоко взвился плотный столб густой пыли:
– На, бери!!!
В зрительном зале послышался ободрительный смех. Я разошелся еще больше. Вслед за шубой полетел и мой пиджак. Потом, усевшись на пол, я снял один за другим воображаемые сапоги (репетиция шла без костюмов), поднялся на ноги и к ногам своих партнеров: «На, бери!» Потом скомандовал своему сыну: «Садись!» Коваль-Самборение, игравший Петра, быстро схватил мое намерение и, опустившись на землю, высоко задрал ноги. Я стащил и с него воображаемые сапоги и отправил их в общую кучу: «На, бери!» – И когда отдавать уже стало нечего, ударил себя кулаком в грудь и, широко расставив руки, победоносно заявил: «Вот я какой человек!»
Акцент от высокого к бытовому
Конечно, в повторении, может, и нет ничего плохого. Но только когда оно переосмыслено. А было ли оно переосмыслено? Не нам отвечать, потому двигаемся дальше. А дальше у нас то, что было наверняка придумано самим Орловым. На протяжении почти всего действа, а с антрактом оно заняло 4 часа, на заднем фоне щебетали птички. Примерно как китайская пытка, от монотонности которой начинается нервный тик, действовала подобная озвучка сценического «железного» леса.
Наверное, можно было бы сократить время постановки, будь меньше «музыкальных пауз», во время которых крутили гигантскую конструкцию бурлаки, одетые то в белое, то в черное, вертясь в костюмах, словно черти, в конце разламывая декорации и распиливая реальные бревна. Но до «черных лесорубов» не дотягивают, что было бы куда актуальнее. Зато зритель четко ощущает запах свежеспиленного дерева. Пожалуй, это единственный акцент на ту социальную составляющую, за которую так ратовал Островский.
Основным акцентом Орлова все же стал не момент материально-потребительской чумы, а невнятных отношений Гурмыжской с Алексисом. Про роль Раисы Павловны еще 25 лет назад все было сказано в «Правде Севера». Да-да. В истории театра эта постановка третья. И в рецензии, которая висела на стенде от 1986 года, где уже тогда играла главную женскую роль Бынова, сказано, что она «эмоциональнее и щедрее на бытовые краски. Только не удалось обеим актрисам (речь о В. Ячменевой) заставить нас поверить в запоздалую любовь».
Вот и нам не удалось поверить. Ладно, мне не удалось. Ибо инфантилизм Алексиса превращается, честно говоря, в образ недоразвитого, сутуловатого пубертата. В то время как властная и развратная Гурмыжская почему-то ведет себя так, будто маразм активно атакует ее физическую сущность.
С чем боролись, на то и напоролись.
На этом фоне все больше превалировали намеки на пошлость, от которых зритель, естественно, смеялся ввиду того, что юмор «ниже пояса» всегда вызывает дурную реакцию. Кульминацией отношений Буланова с Гурмыжской становится сцена, во время которой он срывает купальный костюм, обнажая свои юношеские достоинства перед самым носом Раисы Павловны.
С темой секса активно муссируется и алкогольная. Бутылка с жидкостью периодически появляется в руках разных героев. Сказать, что по ходу пьесы с героями происходят некие метаморфозы, довольно сложно. От премьере к премьере актеры не могут отрешиться от привычных амплуа. Если юная страдающая Аксюша, то надрывно и сверхдраматично. Если хитрокомичная Улита, то с повторяющимися жестами.
Можно еще много детально разбирать каждую минуту 4‑часового отсиживания в кресле зрителя. И стог сена, который бесцельно стоял на заднем фоне, пока не выстрелил «по-чеховски», и заводящая музыка, которой явно давали понять зрителю, что «вот она, смена эпизода», и юмор, который изначально заложен во фразах драматурга Островского, и даже стоящая почти все время без дела во втором акте гигантская декорация-вертушка. Особливо «четвертая стена», от которой в таком огромном зале и с такой сценой было бы лучше избавиться. Но нет – актеры явно не замечают зрителя. Кажется, что они даже не играют, не замечая зрителя, а даже репетируют прямо здесь, перед тобой.
Как-то среди всей этой визуальной мишуры, недоразвитой любви, вакханалии, бензопил, пней и надрывов потерялись главные темы. Среди читаемых гэгов, «монтажа аттракционов» с уклоном на массовость и массивность, попыткой развлечь зрителя, не дать уснуть за четыре часа все превратилось именно в развлечение. При этом довольно низкого качества. Может, пора определиться: либо «загружать» зрителя, либо развлекать (что тоже кому-то да надо), но чтобы качественно, на одном уровне с Мейерхольдом, а не в тени новатора своего времени. То ведь было век назад. Времена, представьте себе, меняются. И даже для академического театра.
P.S.Так как в прошлые разы фотографировать происходящее на сцене запрещено, то мы решили разместить лес. Обычный, архангельский, радующий глаз самый настоящий лес. Актуальный и вполне себе реальный, без рюшек и брюшек.